ionial

Сегодня опять была дискуссия о советском народе и я снова вспомнил интересный тексь Ю.Н.Афанасьева в Новой Газете 2008го года.
Она есть нынче только в веб-архиве
(https://web.archive.org/web/20081208051342/http://www.novayagazeta.ru/data/2008/color47/14.html)
но читать стоит не её, а её расширенный вариант, опубликованный в том же 2008 году в журнале "Континент". Второй текст тоже доступен исключительно в веб-архиве -- http://magazines.russ.ru/continent/2008/138/af11.html

В статье, несомненно, много, уже несовременного для нас, романтизма, но в 2008м автор уже предупредил, куда всё идет.

Статья, конечно, не построена, как последовательная цепочка утверждений и выводов в стиле учебника математики. Некоторые абзацы вызывают протест, и, оказывается, через пару абзацев и сам автор протестует против сказанного.

Вторая часть текста более гладкая в плане (не)специально выстраевымых противоречий, но она, в своё время, открыла мне глаза на некоторые идеи, ставшие в эру Ковида актуальными -- противоречие этики и целесообразности, и возможная невыводимость этики из атеистического материализма. В ней автор рассуждает о российской действительности 2008го как о новой версии сталинизма. Но, он сводит сталинизм к единению вождя и народа в борьбе с другим. Утверждая что в этом сущность всех тоталитарных идеологий 20го века, а порождены они приходом масс в политику и обретением ими (массами) политечекской субъектности. Я даже не знаю, жаль или нет, что Афанасьев не дожил до 2025, чтобы увидеть, как новая массовость сорвавшая крышу РФ овладевает нынче Америкой и присматривается к Европе.

И снова Зиник. Очень точно подметил. Вроде и очевидно, но ясность формулировки и противопоставления хороша.
"Недавно мой хороший приятель Павел Лунгин разъяснил нам публично, через «Независимою газету», что в Париже у каждого на лице формальная улыбка. В Париже все на продажу, но без улыбки, мол, ничего не продашь. А вот в России улыба­ются не всем, только в виде исключения. То есть, мол, улыбка в России еще не статья дохода, а свидетельству­ет об искренней задушевности.
Лунгин ошибается. Вся разница в том, что в Париже привыкли к тому, что без улыбки ничего не продашь. А в России людей приучили к тому, что без улыбки ниче­ го не купишь."

По наводке Хуана Ганди читаю Зиника, но не мемуары о БиБиСи, а сборник эссе под общим заголовком "Эмиграция, как литературный прием"

"Наедине с телохранителями".

Весь текст я выкладывать не буду (нашлась ссылка на сайте БиБиСи http://news.bbc.co.uk/hi/russian/entertainment/newsid_7428000/7428146.stm), приведу интересные цитаты.

Контекст -- 1988ой год, конгресс литераторов в Лиссабоне, в котором принимают участие как русские-советские, так русские-не-советские (эмигранты), советские-нерусские, и не советские вообще -- Рушди и европейцы.
Сперва я решил, что это плод фантазии Зиника, где он заочную полемику превратил в полемику в зале, но там есть несколько замечательных пассажей, которые в нынешнем 2022м году снова актуальны. Но потом по-гуглил еще и Зиник точен (https://www.nytimes.com/1988/05/10/arts/soviet-bloc-writers-clash-at-a-conference.html).
"И тут из зала раздался голос. Тихий и провидческий: «Почему никто из русской делегации не говорит о присутствии советских танков в Центральной Европе?» Это был голос писателя по имени Конрад. Ему должен был бы ответить писатель по имени Набоков. Но Конрад был не Джозеф, а Джордж, и не поляк, а венгр. И век был другой. Поэтому Конраду ответила Толстая. Ее короткая (но не слишком короткая) речь сводилась к тому, что советскую власть надо воспринимать как дождь: идет за окном дождь, а ты — внутри себя — сух и чист, и внутренне свободен. В ответ венгерский товарищ ответил ей — медленно, тихо и провидчески (как все центральноевропейцы): выпустите, мол, нас из вашей тюрьмы, а свое понимание свободы мы сформулируем сами. Поднялся Иосиф Бродский и сказал, что все мы живем под советской властью и нечего делать вид, что некие люди, называющие себя центральными европейцами, чем-то отличаются от всех остальных; они те же заключенные в камере по соседству, вовсе не центральной. Чеслав Милош сказал (тихо и провидчески), что в голосе Иосифа он слышит нотки раздражения — то есть интонации скрытого тирана. Татьяна Толстая поддержала Иосифа Бродского, добавив, что, если бы не советская власть, так называемая «Центральная» Европа продолжала бы прозябать в духовной провинции: советские танки закрутили в стране большой сюжет — есть о чем писать романы. Что тут началось! Даже американец с Карибских островов, поэт Дерек Уолкот, уловил в этих словах отголоски колониализма. В ответ даже я, в общем-то человек осторожничающий, поднялся и сказал: «Чего вы требуете от Татьяны Толстой? Чтобы она лично захватила танк во время парада на Красной площади и отправилась освобождать вас от советской власти?»

«Нет», ответил мне милейший югослав Данило Киш. «Но почему в России так много пишут о ГУЛАГе и нет ни одного русского романа о советской оккупации Центральной Европы?» Действительно, почему?"

и еще оттуда:
"Через десять лет после встречи в Лиссабоне, на открытии выставки Ильи Кабакова в Лондоне, я снова увидел Рушди. Появление знаменитого писателя в сопровождении двух телохранителей на светском мероприятии неизбежно порождает разные слухи и истории. Уже не помню, кто рассказал мне одну из подобных анекдотических историй о Рушди на одном из светских ужинов в частном лондонском доме, где наивный поклонник Салмана Рушди спросил у него то, чего спрашивать не следовало. А именно: в какой степени Рушди ощущает себя ответственным за гибель тех, кто был связан с переводом и публикацией его «Сатанинских сур» на разные языки мира?

Любопытный вопрос. Как, скажем, чувствовал бы себя Ницше, если бы узнал, как воспользовался его концепцией «сверхчеловека» Гитлер? Как, скажем, чувствовал себя Солженицын, когда узнал, что машинистка, у которой органы конфисковали экземпляры «Гулага», повесилась? Для любопытствующего молодого человека на ужине это был вопрос философско-теоретический. Для Салмана Рушди вопрос автоматически подразумевал обвинительный приговор: его личные, мол, словесные счеты с мусульманским миром привели к гибели невинных людей. Вопрос сам по себе подразумевал в качестве виновного не того, кто осуществил злодейство, а того, кто заговорил открыто о существовании злодейства как такового.

Присутствующие еще не успели понять, о чем, собственно, спор, как Салман Рушди, с лицом бледным от бешенства, уже направлялся к дверям. Ошарашенные хозяева пытались его удержать, извинялись за бестактность случайного гостя, но Рушди громогласно заявил, что ни минуты не останется под крышей этого дома. Однако в холле его встретили два телохранителя и сообщили ему, что в данную минуту покинуть он этот дом не может ни под каким видом: машина заказана на одиннадцать, менять расписание и маршруты его передвижения строжайше запрещено, и поэтому ему придется провести остальную часть вечера в компании телохранителей в предбаннике.

Обратно возвращаться к обеденному столу было для Салмана слишком унизительно. О чем весь вечер Рушди проговорил с двумя представителями секретных органов британской короны (над которыми он так блистательно издевался еще недавно в своей прозе), пока из-за полуоткрытых дверей обеденной доносились обрывки светской болтовни, сказать трудно. Это, скорее, сюжет для абсурдистской комедии какого-нибудь Тома Стоппарда. Или для короткого рассказа самого Салмана Рушди. Не выдумал ли он сам эту историю? Он мог бы."